Согласно старинным верованиям, в каждом человеке время от времени просыпается зверь... Это утверждение, я знаю, возмутит некоторых людей.
— Не в каждом! — возразят они и, возможно, будут правы.

Поэтому, чтобы не оскорбить подозрениями никого из читателей, буду говорить только о себе.

Вот мой обычный день.

Утром, когда я просыпаюсь, во мне просыпается сурок, и мы засыпаем снова. Когда я открываю глаза во второй раз, во мне просыпается волк с присущим ему волчьим аппетитом. С этим аппетитом я завтракаю, и волк засыпает.

Я сажусь к пишущей машинке. В ней со вчерашнего дня торчит недописанная страница. Изучаю. До конца рассказа ещё далеко. В связи с этим во мне просыпается лошадь. Видимо, цирковая: начинает ходить по квартире, как заведённая. И всё кругами, кругами... Наконец прогоняю её и иду обратно к машинке. На полдороге, улучив подходящий момент, просыпается обезьяна. Хватает вчерашние газеты и делает вид, что внимательно читает их. После чего забирается на кухню, шарит в холодильнике, находит творожный сырок, съедает и, кажется, начинает дремать. На цыпочках, чтобы не разбудить её, возвращаюсь к машинке. Продолжаю изучать доведённый до середины рассказ. Просыпается конь — не простой, а шахматный. Предлагает сделать им, конём, эффектный ход: дополнить последнюю вчерашнюю фразу многоточием, после чего смело написать: «КОНЕЦ». «Получится жутко современный рассказ, — весело ржёт конь, — в манере некоторой недосказанности, недоговорённости...»

Но тут во мне просыпается редактор. «Позвольте, — напомнит внимательный читатель, — но вы собирались рассказывать только про зверей». Да-да, помню, но дело в том, что редактор, который во мне просыпается, — это зверь. «Попр-ррошу без недоговорённостей!» — рычит он. Ясно, что рассказ придётся писать до настоящего конца.

С тяжёлым вздохом просыпается верблюд, и мы начинаем. Мы честно трудимся часа полтора. Мы, словно пустыню, пересекаем просторы воображения в поисках живительного источника образов и мыслей. Несколько раз настигаем миражи, но вот, кажется, впереди, без всякого обмана, вырастает желанный оазис... И тут раздаётся телефонный звонок. Беру трубку. Слышу голос. При первых его звуках во мне просыпается попугай.

«Привет!» — «Привет». — «Дела идут?» — «Идут». — «Контора пишет?» — «Пишет». — «А касса деньги выдаёт? Старик, ты меня, конечно, узнал?» — «Узнал». — «Тогда как насчёт десятки до понедельника?»

Мои трансформации не перестают изумлять меня самого: в считанные доли секунды попугай засыпает, а вместо него просыпается рыба! Какой породы, не знаю, но рыба настоящая — молчит.
«Что скажешь, старичок?».
Молчит рыбёшка, старается.
«Значит, договорились?»
«Договорились».

Кто бы это мог сказать: «Договорились»? Только не я. Мне не хочется давать ему десятку до понедельника, потому что кроме ближайшего понедельника есть ещё следующий понедельник, а также огромное количество понедельников в ближайшие годы, и обладатель голоса широко пользуется этим любопытным свойством календаря... Кто же это мог сказать? Не иначе как рыба, проснувшаяся во мне, принадлежит к неизвестному науке классу говорящих.

Когда я возвращаюсь к рабочему столу, оказывается, что верблюд давно уже улёгся и храпит. Во мне просыпается бегемот. Он тупо смотрит в написанное. Мой бегемот абсолютно равнодушен ко всему, что можно хотя бы отдалённо считать художественным творчеством. Меньше всего его волнует моя работа. Он находит мои рассказы бездарными.

Бегемот утыкается узким лбом в машинку и угрюмо сопит. Минута... Другая... Вдруг с дикими воплями просыпается носорог. С грохотом опрокидывает на машинку футляр и яростно увлекает меня в прихожую. Ловко действуя рогом, он накидывает на меня пальто, кепку, шарф и вышвыривает меня на улицу. Утомившись от этого взрыва, он быстро засыпает.

Иду по улице в неизвестном направлении. Просыпается бродячая собака. Таскаемся по закоулкам, проходным дворам.

Просыпается кошка. Садимся в малолюдном сквере на скамейку, греемся на солнышке. Начинаем мурлыкать.

Просыпается ласточка. Предлагает слетать в парк, попить пива (моя ласточка пьёт пиво). Сажусь в троллейбус, еду в парк. В троллейбусе давка, во многих пассажирах проснулись их носороги. Мой тоже просыпается. Его темперамент позволяет мне вылезти на нужной остановке.

В парке во мне снова просыпается волк с присущим ему аппетитом. Бродим от павильона к павильону, жуём бутерброды, глотаем пирожки. Пива нет, пьём сухое вино (мой волк пьёт сухое вино).

Просыпается бабочка. Порхаем по аллеям, задираем встречных стрекоз. К вечеру бабочка устало складывает крылья и засыпает в траве. Сажусь рядом. Тишина. Сумерки. Парк пустеет. Нежно шумят деревья... Просыпается верблюд, и мы тащимся через весь город, обратно к машинке.

Поздно ночью наступает момент, когда клавиатура машинки начинает двоиться в глазах, и я понимаю, что дело идёт к концу. Ещё усилие, и вот верблюд роняет горбы и обессиленно падает. Я и сам готов уснуть, но не успеваю: просыпается обезьяна. Она корчит гримасы и пританцовывает. Она говорит: «Вот видишь — ведь можешь, если постараешься. Прелестный, должна тебе сказать, получился рассказ».

Я не удивляюсь ни тому, что она умеет разговаривать, ни тому, что она говорит умно и справедливо. В моей обезьяне, я это замечаю не впервые, изредка просыпается человек.