Наталия Азарова

«Кто же этот читатель, к которому на всех языках обращается Драгомощенко? Неужели поэт предполагает, что читатель, свободно читающий вставку back into the desert, одновременно и с легкостью поймет écorché и barzakh? Ведь вряд ли он, не будучи специально нацеленным на декодирование текста, озадачится поиском необходимой для его понимания информации. Но, скорее всего, этого и не нужно, текст и не рассчитан на полное декодирование, хотя кто-нибудь, вероятно, этим и займется. Иноязычные вставки — это намеренно созданные препятствия, и они отбрасывают к началу строки или к началу текста. Это сродни эффекту «длинной строки» Драгомощенко. Если обычно коммуникация длинной строки — это приглашение читателя не прерываться, прочесть (просмотреть) строку «на одном дыхании», чтобы не растерялся ее эмоционально-экспрессивный запал, если обычно длинная строка способствует линейности, прозаизации и нарративизации, то длинная строка у Драгомощенко обладает почти противоположными характеристиками. Именно длина строки позволяет ему сжимать, спрессовывать смыслы, не следуя за естественным (риторическим) дыханием человека. Подобная строка не только усложняет смыслы, но и замедляет, затрудняет обычное прочтение слева направо, продуцируя интонационные остановки и сбои и заставляя читателя возвращаться к началу и перечитывать строку заново. Те свойства, которые обычно приписывают вертикальной организации стиха, здесь работают на горизонтальных отрезках, разрушая линейность.

Не менее значим зрительный иконический образ иноязычного слова. Независимо от того, понятны или непонятны они читателю, иноязычные слова так или иначе выделяются в тексте, образуя некий центр притяжения в композиции стиха. Благодаря остановке взгляда на инкрустации темп чтения замедляется. В результате русские куски текста начинают читаться по-новому. Использование иностранного языка — мощное средство остранения, и в этом смысле даже хорошо, чтобы иноязычный текст был непонятным или малопонятным. Возникает зримый образ, подразумевающий присутствие или вторжение чего-то очевидно иного. Иностранные языки затрудняют читателю буквальное понимание даже «простых» русских слов. Ведь на самом деле свои слова не менее непонятные, и мы вряд ли знаем их «значения». Устанавливаются преграды и возникает разрыв между означаемым и означающим, что вполне отвечает авторской стратегии задавания вопросов о значении каждого, внешне простого, русского слова.

Параллельно может существовать и другой вариант адресации иноязычного текста, когда при помощи чужого шрифта подчеркивается письменность поэтического текста, его неразговорность. Сходную стратегию преследовал П. Целан. Как замечает Х. Иванович, «утверждение “Все поэты — жиды”, напечатанное по-русски и русскими кириллическими буквами, кажется русским предложением, но на самом деле его никогда не произносили по-русски таким образом. Оно предпослано стихотворению “И с книгой из Тарусы”, но немецкому читателю было совсем непросто его понять, поскольку русский язык в Германии начала 60-х годов мало кто знал. Кажется, что этот не поддающийся расшифровке эпиграф был поставлен здесь для того, чтобы породить некий особый, собственный смысл». Подобное усложнение текста стиха за счет межъязыкового взаимодействия может выдавать присутствие идеального адресата, которому потенциально известен любой язык.»

• Отсюда