• Ханс Ульрих Гумбрехт, "Филология и сложное настоящее", пер. Н. Поселягина
Небольшое эссе профессора Стэнфорда на тему "почему филология в кризисе и как из него можно выбраться". Особенно интересно подходом к различению культурных ситуаций прошлого и настоящего, избегающего надоевших слов с корнем "модерн", поскольку ситуации рассматриваются в оптике функционирования филологии и отношения к прошлому. И ситуацию прошлого Гумбрехт называет "историческим хронотопом" : Такое мировоззрение позволило возникнуть гегелевской философии истории и дарвиновской теории эволюции, социализму и капитализму, основанным на убеждениях, что прошлое, которое люди оставляют за собой, — это всегда зона все более и более драматичных различий; что будущее — открытый горизонт возможностей для выбора и что между этим прошлым и этим будущим настоящее — это, по словам Бодлера, неуловимо короткий момент перехода, когда человеческое мышление, наполненное опытом прошлого, приспособленным к настоящему, способно придать будущему форму, выбирая среди его возможностей. По логике такого хронотопа, ничто не может сопротивляться времени как неизбежному двигателю изменений. В рамках такого хронотопа филология представляла функции кураторства текстов, а во главе угла стоял принцип канонического "критического издания", некоего правильного эстетического ориентира текста, которым поверяются все разногласия. Нынешнее же отношение к истории понимается как "хронотоп широкого настоящего времени", в котором новое настоящее (которое продолжает оставаться таким для нас в начале XXI века) таково, что все парадигмы и феномены прошлого в нем накладываются друг на друга, доступные и готовые к использованию. В результате это настоящее время, вместо того чтобы преодолевать прошлое, погружается в него и в то же время сталкивается с будущим, которое, в свою очередь, вместо того чтобы быть открытым горизонтом возможностей, выглядит как множество неумолимо надвигающихся на нас угроз (таких, как «глобальное потепление»).
В этом пространственно-временном контексте мы стремимся смотреть на прошлое и выстраивать отношения с ним из перспективы настоящего. Взамен производства одной «классической» версии текста, достаточно влиятельной, чтобы преодолевать огромные дистанции в пространстве и времени, сегодняшние филологи очарованы поисками того, как протекала действительная «жизнь» отдельных текстов в прошлом, представляя ее в виде постоянного движения ко все новым исполнениям и версиям этих текстов (для этого Поль Зюмтор придумал французское слово «mouvance»). Они хотят понять, как тексты переходили из этой «жизни» на пергаментные страницы кодексов, получая исключительный шанс быть сохраненными, и как на этих страницах и в этих кодексах отпечатывались материальные следы и симптомы социальных ситуаций, в которых, по-видимому, тексты бытовали. И вот это широкое настоящее бросает вызов закоснелой филологии, которая пока не успевает полностью переформатироваться. Гумбрехт там рассказывает о новейших наработках филологии, но, вместе с тем, предостерегает относиться к новейшему, т.е. первейшему ответу на кризис как к удачному, вполне возможно, что эти ответы идут немного не в том направлении и лишь дистанция поможет нам разобраться. В числе удачных проектов нового времени Гумбрехт называет "историю понятий" и "дальнее чтение". Однако заметен его страх перед развитием гаджетов и мобильных приложений, судя по всему, он считает их медиумом нового знания, над которым филология уже не властна. Это видно как в эссе, так и в его • интервью, опубликованном в том же номере НЛО.