Ну вот я и дочитал эту прекрасную вещь - роман Татьяны Толстой "Кысь". Это просто шикарная книга, я за главу кончал раз по десять, прежде всего от удивительнейшего самобытного языка и слога. Мне она напомнила две другие книги, которые у меня в сознании всё время почему-то живут парой: это "Котлован" Платонова и "Мы" Замятина. Теперь к этой паре прочно приросла "Кысь", хотя и не совсем закономерно - всё-таки это книга другой эпохи, другого художественного метода и немножко о другом в принципе. Однако у всех трёх книг для меня есть что-то общее, видимо. Интересно было бы сравнить эти книги по различным пунктам. Под катами находятся небольшие мои размышления на эту тему. Я бы очень хотел иллюстрировать свои тезисы цитатами, но с телефона ужасно сложно копипастить, потому обойдёмся голыми рассуждениями. Я добавлю цитаты позже, когда зайду с компьютера (когда ещё будет=)).
ЗЫ: возможны спойлеры, но самые откровенные я убрал под кат.

1. Язык и слог.1. Язык и слог. Начнём с самого элементарного уровня. На этом уровне книги, безусловно, схожи. Не тем, что у них одинаковый язык, а одинаковым подходом: у каждого произведения язык и слог удивительны и самобытны, однако у каждого по-своему.
У Платонова это тяжёлый, полный деформированных канцеляризмов и осколков лозунгов язык, с непослушным синтаксисом, с какими-то трудноуловимыми метонимиями и перифразами. Мне язык "Котлована" представляется каким-то слегка заржавевшим крупным стальным механизмом, словно ощущается вся тяжесть этой машины и скрежет действующих деталей.

Замятин не столь тяжеловесен, напротив - он изъясняется полунамёками, ассоциациями, язык романа "Мы" метафоричен, а не метонимичен, особенно в середине романа, когда герой "заболевает душой". Основная особенность его языка - это активное использование математических терминов. Герой размышляет о жизни этими терминами, пересыпая их теми же канцелярскими оборотами, но не искажёнными. Кроме того, часто используется эллипсис, превращая повествование в цепь ассоциаций либо какое-то подобие слайд-шоу, если происходит развитие сюжета. Каждый герой очерчен всего парой штрихов, основных черт внешности, соответствующих и личности.

У Толстой же язык намеренно снижен, представляет из себя лютую смесь просторечий, диалектизмов, архаизмов и авторских неологизмов явно русского происхождения; слова с иноязычными корнями искажены, да и русские, не находящие себе применения в новых условиях. Хотя, конечно, тут зависит от говорящего героя - Прежние и перерожденцы ещё помнят, что означали те или иные слова. Также не искажаются стихи, кто бы их ни читал. Речь главного героя заметно эволюционирует по ходу романа. Но самое удивительное - это высокая пластичность и гибкость подобного языка: этими просторечиями да ещё и простейшим синтаксисом выражаются тончайшие оттенки чувств и переживаний, строятся рассуждения, порой на весьма сложные темы, всё подкрепляется весьма понятными иллюстрациями. Сложная мысль выражается на удивление просто.. Бенедикт (главный герой), безусловно, поэт, просто с весьма бедным словарным запасом, да и это только вначале, потом он прямо-таки закидывает читателя словами. Весь роман написан живой речью, словно автор (или Бенедикт, они часто незаметно заменяют друг друга) общается с читателем напрямую, непосредственно.

2. Нарратор.2. Нарратор. Пафос напрямую зависит от того, кто является рассказчиком. На этом уровне все три произведения сильно разнятся, особняком стоит "Котлован", два других схожи лишь в общих чертах.

Ведь в "Котловане" рассказчиком является сам автор, не коррелируя особо свою обезличенную, объективную точку зрения создателя, бога с точками зрения персонажей - те изъясняются прямой речью, лишь изредка переключаются на косвенную, да и та скорее похожа на авторское описание внутреннего состояния героя, чем на мысли самого героя. Однако за равнодушным тоном повествования скрывается скорее трагический пафос, точнее даже не скрывается, а подразумевается подобный отклик у читателя. Символы смерти повсюду, пусть рассказчик и упоминает о них равнодушно, пусть и герои принимают всё как данность и норму, читателя это не может не шокировать и не повергнуть в тяжёлое настроение, собственно, своим равнодушием и прохладой повествования многие эпизоды и пугают, например, финал.

Напротив, рассказчик в "Мы" - это сам главный герой, повествование ведётся от первого лица и, соответственно, фиксирует так или иначе внутреннее состояние героя. Подобный способ повествования хорош тем, что о чувствах героя читатель узнаёт не столько с помощью описания тех самых чувств, сколько с помощью косвенных признаков: способа построения текста, использования каких-то знаковых слов, этакового проскакивания, просвечивания подтекста сквозь контекст. Кроме того, читатель как бы изнутри наблюдает "историю болезни" героя, он замечает эту "болезнь" раньше самого героя. В этом и заключается ценность повествования от первого лица.

В романе "Кысь" рассказчика и вовсе трудно различить: вроде и повествование от третьего лица, но оно очень сильно акцентировано именно на Бенедикте и много раз превращается в косвенную передачу мыслей самого Бенедикта, даже порой переключаясь на первое лицо. Ещё часто рассказчик использует и второе лицо - именно так часто рассуждают люди в быту, словно разговаривая с каким-то собеседником. По сути это попытка передать личный опыт, как всеобщий (мол, ты ведь также поступаешь). Рассказчиком является как бы второй Бенедикт (по типу второго Печорина, но куда менее объективный, зато часто более осведомлённый). Интересно здесь несоответствие пафоса, предполагаемого рассказчиком, с пафосом, который в итоге получает читатель: часто там, где Бенедикт очень серьёзен (ведь он постигает законы жизни, её азбуку), читатель не может не смеяться; Толстая - мастер стёба, весь роман насквозь пропитан иронией, зачастую злой, даже чёрной. Однако не лишён он и романтики. Трепетное отношение Бенедикта к книгам зачастую смягчает жесткую иронию, сводя её к добродушному юмору. А порой действие превращается в натуральную буффонаду, за которой, однако, слышится трагедия спойлер(например, сцена свержения Фёдора Кузьмича). Есть и полностью лишённые иронии эпизоды, где трагичность не скрыта весёлой завесой, в основном они связаны с тяжёлыми мыслями и состояниями изменённого сознания героя. Тогда повествование передаётся прямиком Бенедикту или мир вокруг видится его глазами.

3. Хронотоп.3. Хронотоп. "Котлован" снова стоит особняком. Прежде всего, по времени действия. Точное время не указано, но очевидно, что это ближайшее время после революции, годы 20-е, наверное. Иначе говоря, речь в повести не столько о будущем, сколько о прошлом (или настоящем), которое готовит будущее. "Котлован" не антиутопия, а предсказание антиутопии. Герои прямо сейчас роют котлован для всемирного здания. Повесть о прошлом, направленном в будущее. То же и с пространством: события повести происходят в открытом пространстве, за пределами города, но герои строят стены, которые это пространство закроют. Топос стремится от открытости к закрытости.

Хронотоп "Мы" выступает как следствие этого стремления. Это уже определённо будущее, топос же закрыт, ограничен городом. Герои стремятся преодолеть эту закрытость, выйти из города. Для большинства стены - это безопасность, для главных героев они в итоге становятся прежде всего преградой. Это хронотоп классической антиутопии.

Топос "Кысь" можно назвать условно открытым: мир большой, не ограничен искусственно, но из города выходят недалеко и нечасто, потому что территория за городом полна опасностей. В итоге все события происходят в пределах города. Однако в конце романа город "закрывают", впрочем, главному герою уже после закрытия "разрешают" погулять за городом. Но закрытым город остаётся недолго - в финале он становится гипероткрытым (не стану откровенно спойлерить, кто читал - знает о чём речь). С хроносом тоже не всё просто: кажущееся будущее скорее оказывается метафорическим псевдобудущим (одновременно оставаясь реальным будущим, постмодернизм - он такой)), к тому же, история замыкается в кольцо: спойлернастоящий старый мир - Взрыв (начало промежуточного мира) - тоталитарное правление Сергея Сергеевича - относительно свободный режим Фёдора Кузьмича - тоталитарный режим Кудеяра, копия режима Сергея Сергеевича - взрыв - настоящий новый мир.

4. Фантасмагоричность4. Фантасмагоричность. Доля фантасмагории есть в каждом из трёх произведений, разве что она практически нивелирована у Замятина. Но природа этих фантасмагорий разная.

Удивительные происшествия и детали в "Котловане" есть следствие нормального для русской литературы 20-30-х годов гротеска. Время само по себе было гротескное, искусство это показывало. Но гротеска не так уж и много в повести, и он не впадает в откровенную фантастику. Это скорее увеличенные и доведённые до абсурда реалии той эпохи.

Но ведь почти то же самое можно сказать и про "Кысь"? Не совсем. Фантасмагории романа порой действительно поражают, они доходят до откровенной сказки, до магии (магический реализм детектед). Естественно, и эти детали не просто так включены в текст, они имеют свои символические значения, но они и существуют в реальности романа. Природа фантасмагории здесь постмодернистская, обусловлена эстетикой этого метода и может доходить до крайностей, до отхода от реальности - это уже по сути гротеск гротеска, жизнь символа в той же реальности, что и символизируемое.

"Мы" практически лишён фантасмагории, если не брать во внимание фантастику как метод. Но то фантастика, а то фантасмагори, откровенная ирреальность. Ирреальными в романе можно назвать разве что образы, возникающие в "больном" сознании героя. То есть, ирреальное не проникает в реальность, и его сложно назвать фантасмагорией. Но это со стороны читателя. Ведь всё происходящее является нормой лишь для читателя. Но для героя всё это - самая натуральная фантасмагория. Сам он своё состояние называет иррациональным, корнем из минус-единицы; события, нарушающие привычный порядок вещей, он с трудом признаёт как реальные. Таким образом, фантасмагория в романе является как бы перевёрнутой. Это обусловлено повествованием от первого лица и, как следствие, остранением.

5. Культура.5. Культура. Интересен вопрос отражения культуры в произведениях, как культуры прошлого, так и настоящего.

Культура прошлого героями "Котлована" отвергается, причём очень резко, культура настоящего же только-только создаётся. спойлерЭто выражается очень просто и лаконично двумя образами: инвалида Жачева и девочки Насти. Пока всё, чем выражена современная культура - это огромный котлован (который так ни разу и не показывается) и радио, откуда доносятся различные лозунги и агитки.

И в романе "Мы" отвержена почти вся старая культура, лишь некоторые письменные памятники оставили, но только те, которые соответствуют новой культуре ("Расписание движения поездов" признано литературным шедевром). Зато новая культура уже построена. Более того, создано новое искусство, общественно полезное, заключающее в себе и выражающее собой новую рациональную мораль. Рассуждения главного героя о поэзии подозрительно напоминают лозунги Маяковского, по сути они и являются этими лозунгами, доведёнными до абсурда.

Но всё диаметрально противоположно у Толстой. Новый мир не обзавёлся новой культурой, а обживает обломки старой. Но и эти обломки дифференцируются: кому-то в оригинале, кому-то в копии и под другим именем. Для народа создаётся иллюзия создания новой культуры, и лишь немногие знают, что это всё - хорошо забытое старое. Это если рассматривать проблему культуры вкратце. На деле же по отношению к этому роману можно написать целую монографию по этой проблеме. Возможно, я ещё рассмотрю её подробнее. Культура, если брать уже - литература, вообще находится в центре романа и является по сути скрытым главным героем.

Вывод.Вывод. Вот сейчас, рассмотрев эти книги подробнее, я заметил, что у них не так уж и много общего. Однако пусть они для меня останутся субъективно похожими, этакой русской антиутопической троицей).
Буду очень рад комментариям, возражениям, замечаниям