Числа Пелевина — это прям пик реалистического повествования, которое, увы, оказалось пустым. Не тот это Пелевин, к которому я привык. Если в других прочитанных мной "романах" (пока вслед за автором назовём их так) откровенная реалистическая наррация компенсировалась "внутренним" и речевым "постмодернизмом" (ну типа привычного набора средств поэтики), если можно было говорить о "метареализме" (реализме разных реальностей), если навстречу сюжетному тексту двигался текст эссеистский, либо несколько сюжетов перебивали друг друга, либо же сюжет был острым и наполненным некими метафизическими движениями — и всё создавало тот особый сакральный язык и тут же объясняло этот язык, концептуальная база проникала в хронотоп, систему персонажей и сюжет. Короче, творился самый обыкновенный для русской литературы гибрид модернизма и постмодернизма: развёрнутая басня, мир которой обрёл самостоятельность; прикольная игрулька с моралью.

Возможны спойлерыТак вот, если раньше у Пелевина было более-менее так, то Числа оказались практически отличной беллетристикой: реалистический нарратив + романтический пафос + хеппи-энд (хотя это для Пелевина нормально). Да, есть вставные обломки текстов (журналы, которые листал Стёпа во время выступления Мюс, программа "Зюзя и Чубайка" и другие передачи), есть ретардационные внезапные диалоги о бытии, философии и религии, есть экфрасисы (описания картин и, конечно, спектакля). Но нет привычного взаимодействия нарративов: вставные тексты и экфрасисы скорее выглядят как вставные сатиры и говорят о своём. Некую часть роли берут на себя ретардационные диалоги и сны, но их очень немного. И повествование выходит довольно монотонным.

Другая проблема повествования — его сжатость. Много текста занимает пересказ повествователем больших пластов жизни героя, а не непосредственно действие. С одной стороны, это позволяет экономно укомплектовать и описать жизнь главного героя, высвечивая в действии лишь какие-то ключевые моменты (вплоть до поездки героя в Питер действие было очень дискретным), с другой стороны, это дискредитирует Числа как роман. А с третьей стороны, жанр романа сейчас итак дискредитирован по самое не хочу, так что Числа можно в какой-то степени назвать и романом.

Пичально то, что в Числах очень мало постмодернистского. Он (постмодернизм как некие эстетически-поэтические маркеры) появляется во вставных текстах (особенно в литературных журналах) и экфрасисах (особенно в спектакле Р. Ахметова, да и сам спектакль постмодерничен), а в действии — в кульминационной сцене спойлер нах!ёбли Стёпы и Сракандаева: тут тебе и резкая травестия боевиковой остросюжетности (с момента, когда лингам не выстрелил), к которой, собственно, всё и вело, сама ситуация изначально несла в себе иронический заряд: замочить врага стреляющей ручкой в резиновом хуе. Эта ирония в конце концов и проявилась в непосредственной подмене убийства ёблей. Тут тебе и знакомый "триповый дискурс", хоть и довольно слабый в сравнении, скажем, с Generation "П". Впрочем, это напоминает рассказы Сорокина, у которого, по наблюдению В. Руднева, повествование начинается в традиционном реалистическом (даже соцреалистическом) ключе, но в какой-то точке дискурс внезапно ломается и всё погружается в шизофренические ебеня. Основные же темы романа (числа, покемоны, Ицзин, и даже по большей части гомосексуализм) остаются в ведении реалистического повествования и раскрываются крайне поверхностно и мелко. Ну реально, какую грандиозную систему доморощенной россиянской нумерологии можно было соорудить (по типу советской каббалы в ГКЧП как тетраграмматон или советского же вуду в Зомбификации)

Думаю, потому мне роман показался скучным и унылым. Одно дело читать Пелевина и совсем другое — белллетристику.

Старый добрый постмодернизм зато наблюдается в малых формах, находящихся в одной книге с романом и так или иначе вступающих в интертекстуальные связи с этим романом (да, кстати, сам роман несколько раз отсылает к Generation), исключение составляют только "Гость на празднике Бон", "Запись о поиске ветра" и "Фокус-группа".

Один вог — проблема жанраВ сети я нашёл нечто, напоминающее мини-анализ рассказа Один вог. Я бы назвал эту работу "медленным прочтением" рассказа, но на деле это прочтение быстрое, просто с небольшими остановками "осмыслить прочитанное". "Медленный читатель" обязательно бы раскопал корни имени Мюся, её внешнего вида, гелендвагена и понял бы, кто является хозяином этой тачки и "спонсором" Мюси. Но исследователь исключает рассказ из творчества Пелевина и анализирует его (рассказ) феноменологически. Оттого ищет семантику имени Мюся где-то в общекультурном контексте. Хотя он по-своему прав. Только я не стал бы в этом случае архитектонику отдельного рассказа переносить на всё творчество Пелевина.

Я понимаю, что у исследователя была иная цель (которой он, впрочем, не вполне достиг в итоге, имхо), но я бы на его месте порефлексировал над жанром. Вправду, ведь "рассказ" — это не жанр. Это скорее некий ярлык, означающий "прозаический текст малой формы". Это форма, да. Как жанр рассказ актуален для эпохи романтизма или реализма, где особенности композиции, наррации и даже поэтики в той или иной степени регламентировались художественным методом. Рассказ практически означал то же, что и новелла. Исключениями были авторские сказки и стихотворения в прозе. Эссе к литературе не относили.

Наследие того времени — существующая в обывательском сознании трёхступенчатая форменная структура, которую любят называть жанровой: "рассказ – повесть – роман", означающая "маленький прозаический текст – средний прозаический текст – крупный прозаический текст". Необходимые для определения жанра особенности структуры при отнесении текста к одному из трёх этих "жанров" не учитываются. Но "величина" текста — далеко не единственное, что необходимо для определения жанра. В классическом понятии рассказ принадлежит эпическому роду, имеет явный и желательно острый сюжет (если понимать его как тождественный новелле), редко выходящий за пределы одной-двух ситуаций (если не считать экспозицию), но главное — он находится в рамках явно выраженного художественнолитературного дискурса (это обязательно для классического понимания художественной литературы.

Соответствует ли Один Вог этому пониманию рассказа? Ну, с какой-то натяжечкой его можно отнести к эпосу, но это не сюжетный эпос, а описательный и мыслительный, а значит близкий лирике и эссеистике, если считать её 4 родом. Отсутствие сюжета уже достаточное основание не относить произведение к жанру рассказа. Это рассказ лишь потому, что маленький прозаический текст. Далее, исследователь правильно указывает на взаимопроникновение различных дискурсов, и это тоже показатель: художественный текст реализуется не через художественный дискурс, а через "профанацию научного дискурса", как отмечает Кубасов, или "симуляцию (псевдо)научного дискурса", как назову это я. По сути жанр тяготеет к пародии, но пародия обычно направлена на некий отдельный стиль, автора, произведения или метода/направления. Пародия дискурса подразумевает ту самую его "профанацию", о которой говорит Кубасов, а если быть точнее: инодискурсные (художественные) вкрапления. А ещё эта пародия не направлена против пародируемого дискурса — он используется в художественных целях.

Первый пришедший в голову пример схожего жанра — "Хазарский словарь" Павича. Его-то уж по размеру трудно назвать "рассказом". Зато его называют романом (и на это есть основания). Но также его вполне можно назвать симулякром словаря, как и Один Вог — симулякром словарной статьи. Это и есть искомый жанр.