Пожалуй, Шлем Ужаса — одно из самых лёгких средне-крупных произведений Пелевина (то есть не рассказов). Оно прямо таки перенасыщено повторяющимися знаками, которые, к тому же, тщательно разжёвываются. Нет, не явно, конечно, но всё равно очень прозрачно. Можно сравнить, например, с Омон-Ра, но и там детали-символы не так активно повторяются, а рассеяны по цельному внешнему сюжету. Высокая концентрация символов в Шлеме Ужаса возможна как раз благодаря дискретности сюжета. То есть, сюжет образуется цепью относительно автономных эпизодов, в каждом из которых присутствуют символы трёх систем, так или иначе преобразуясь и обрастая всё новыми смыслами. Каждая система символов отдельно и подробно рассматривается в тексте. Первая система дана ещё до начала текста, в названии "Шлем Ужаса. Креатифф о Тесее и Минотавре": это символы, восходящие к мифу о Минотавре. Вторая система раскрывается в пересказе второго сна Ариадны: это устройство Шлема, каждая деталь которого — символ. Третья система связана с приёмами оказания влияния на "свободный выбор" Шлемиля, сводящими интерактивность к псевдоинтерактивности, здесь символом является каждый отдельный приём. Нельзя сказать, что какая-то одна система является для текста коренной, хотя есть желание назвать такой "минотаврскую" систему: нет, текст можно рассматривать в рамках каждой. Каждый эпизод так или иначе включает символы всех систем, мало того, система персонажей может рассматриваться как одна из этих систем: спойлеркаждый персонаж — это и часть Минотавра, и деталь Шлема, и Шлемиль, на котором испытывают один из приёмов. А в эпизодах, где эти системы рассматриваются, лежат ключи к их пониманию. Поэтому я считаю Шлем Ужаса довольно простым для понимания произведением.

Но вообще-то, имхо, не так сложен Пелевин, как его малюют. Да, он создаёт свой символический сакральный язык — но он всегда даёт ключ к его пониманию, который не заметит разве что слепой (или сильно привыкший к реализму (в смысле особенности взаимодействия мира текста с миром внешним, т.е. высокий уровень голого мимесиса, а не в смысле метода), оттого не умеющий въехать в симультанность нескольких виртуальных реальностей). Почти всегда в основе системы персонажей у Пелевина оказывается пара "ученик-учитель(-я)", которая в актантной схеме соответствует паре "субъект-помощник", объектом же чаще всего оказывается "освобождение", возможное лишь при понимании сакрального. В итоге на протяжении произведения учитель объясняет ученику сакральное — и тот понимает. А поскольку ученик является по сути протагонистом, то, получается, и читатель понимает вместе с ним. Я не говорю, что Пелевин просто поясняет свои произведения — это было бы глупо, — но он даёт читателю ключ, притом довольно явно в лице учителя, остальное уже за читателем. И, имхо, каждый читатель своё может найти, если постарается не прозевать ключ.

Кстати, вспомнил, что и в "Чапаеве", и в "Жизни насекомых" композиция весьма похожа на Шлемовскую, я имею в виду дискретное соединение разных сюжетов (чего уж говорить — в разных мирах, притом вовсе необязательно, что 1 сюжет = 1 мир, герои путешествуют по мирам даже в рамках одного эпизода, хотя это даже не миры, а разные слои одного мира что ли), однако такого систематического единства символов там не наблюдается. В "Чапаеве" эпизоды, несмотря на сюжетность, превращаются в длинные болталки (отличие от Шлема, где эпизоды, несмотря на "чатовость" становятся сюжетными) и всё об одном в разных проявлениях — о Пустоте и о "России в Пустоте" (хотя тут тоже замысел определяет форму: эпизод с Марией об "алхимическом браке России с Западом" остросюжетен и почти без разговоров, как голливудский боевик, а эпизод с Сердюком об "алхимическом браке России с Востоком" созерцателен, как японская поэзия ).