Статья Кузьмина о моностихе ничего нового и интересного мне не принесла. Я ожидал стиховеда, а получил историю. Впрочем, история эта имеет концептуальную базу, это история изменения отношения к моностиху: от фрагмента (требующего дописывания) до самоценного высказывания, от которого отсечено всё лишнее. Но оба этих полюса я осознал и до прочтения статьи, только в более широком контексте минимализма в целом. Свои опыты с минимализмом я начинал, отталкиваясь от второго полюса, но вскоре редукционизм перестал меня устраивать, и я вывел третью, не принимаемую в статье во внимание позицию: возникновение миниатюры как инсайт, возникновение текста полностью, его несконструированность в рациональном смысле. Текст возникает как вспышка на фоне хаоса звуков ( = молчание), вырастает из этого хаоса и стремится в него вернуться. Он почти редимейд, и любые дальнейшие движения в попытке его обработать только вредят. А редукционизм подразумевает сделанность, пусть и некоего апофатического свойства.
Но я не уверен, насколько это применимо к моностиху как таковому, как-то в моём опыте моностихов практически нет. Не то чтобы текст предстаёт мне визуально как текст в несколько строк, нет, я не визуал, текст я всегда слышу, но его ритм подразумевает запись в несколько строк (запись моностихом уничтожила бы ритмические и во многом смысловые акценты (не "явь - любовь", но именно "явь / — / любовь" наполнено смыслом), и вот тут вскрывается главное противоречие первородной созданности минималистских текстов: запись — это работа над текстом, так что от этого сбежать просто нельзя). Даже, скажем "барбарис варваризмов" требует если не дописания, то естественного контекста — мандельштамовского виноградного мяса, а значит он скорее принадлежит первому полюсу (да и иначе как фрагмент я его и не воспринимал никогда).