Постмодерн подсмотрен
• Александр Марков о современной поэзии и её читателях
Александр Марков — это который филолог. У него вышла книга «Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет ΧΧΙ века» и вот интервью Кольте. Немного цитат:
Если представить, как филологи через пятьдесят лет будут определять, кто и что читал в России, то возникнет сразу целый ряд проблем. Было видно, насколько не готова оказалась публика к обсуждению феномена Светланы Алексиевич. Конечно, тут виновата школа. Учебники литературы у нас заканчиваются в лучшем случае на Бродском. В Германии подход к учебникам литературы другой: это дискуссия о современных романах, о современной поэзии, о том, что вышло в последние годы.
Я постоянно встречаю людей, в том числе и с гуманитарным образованием, которые рассуждают примерно так: «Я решил поинтересоваться современной русской литературой, прочел Сорокина, не понравилось, решил вернуться к Чехову». Так это удивительно, учитывая, сколь мрачен Чехов — надежду ему приписала скорее позднейшая культура.
Особенно меня поражают претензии, которые предъявляют современной литературе. Например: «Там нет настоящей задушевности! Все выдумано!». Я сразу даю читать тем, кто высказывает подобную позицию, «Тетрадь Вероники» Геннадия Айги, чтобы показать: там задушевности, эмоциональности, нежности и любви уж никак не меньше, чем в привычных стихах XIX века.
Я думаю, читатель современной поэзии — тот, кто научился разучиваться тому, чему его учили в школе. Школа довольно основательно внедряет в человека целый ряд структур, все эти понятия о душевности, эмоциональности, характере, рифме, персонаже, образности, все эти часто нелогично и противоречиво построенные сцепки понятий вроде «логика образа» или «художественный мир», не выдерживающие самой простой рефлексивной критики. И главное — не приучает к аналитике.
Ольга Александровна Седакова, чье имя вы упомянули, часто говорит о том, что советский и постсоветский человек в принципе не приучен работать над собой, распознавать собственные эмоции, квалифицировать их, проводить самоанализ и контролировать мысль или чувство. А я часто привожу другой пример: мемуары немецкого профессора, который преподавал в России при Александре I. Российские студенты поразили его двумя качествами: первое — как быстро они в сравнении с немецкими усваивают точные науки, а второе — как они совершенно неспособны понять термины философской антропологии. Он пытался объяснить, чем, по Канту, разум отличается от рассудка или ум от разума, но студенты говорили, что не видят особого различия.
— Пресловутая колея русской истории?
— Да, неспособность просто проникнуть, разобраться, чем отличается чувство от эмоции, эмоция от переживания. Все объединяется одним ярлыком — чувства, духовность, нравственность и т.д. А той работы различения, на которой строится вся западная рациональность, — ее нет.
— Нет тонкости инструментария?
— Вообще нет инструментария. Ни тонкого, ни грубого. Он мог бы быть очень грубым, но проблема в том, что нет ни того, ни другого.
<...>
— Наверное, Бродский и был как раз последней консенсусной фигурой. И в соцсетях среди тинейджеров сейчас Бродский снова в большой моде. Прошлым летом я устраивал в тайм-кафе «Циферблат» на Покровке ночь чтений Бродского — информация мгновенно разлетелась, было такое столпотворение, какого не случалось никогда на этих встречах: минимум полсотни человек ночь напролет читали все эти длиннейшие тексты наизусть, от школьниц до рокеров и стихийных буддистов.
Для себя я это объяснил тем, что Бродский стал мифологическим персонажем в коллективном бессознательном. Этакий удачник. Бросает школу, меняет профессии, на суде имеет смелость возражать, бросает совок, меняет девушек, получает Нобелевскую премию. С одной стороны, это супергерой, Джеймс Бонд. А с другой стороны, ключевое для него чувство внутренней опустошенности, обманутости, брошенности многим в России снова знакомо именно сейчас.
— Если говорить о Бродском, его популярность среди молодежи строится вот на чем: прежде всего, он оказал большое влияние на язык рок-поэзии и другой консенсусной культуры. Есть огромное количество вторичной продукции вокруг Бродского, как есть, допустим, грубо говоря, магнитики с видами Флоренции. Есть поющая на языке Бродского группа «Сплин» или какие-нибудь новейшие группы, поющие самого Бродского, в соцсетях гуляют демотиваторы <демотиваторы, блядь... алё, это называется мемесы! — V.> с Бродским. Вся эта индустрия работает на Бродского. В этом смысле Бродский — американец не только потому, что он — удачник в американском смысле, но и потому, что он — создатель определенного количества образов, которые в консенсусной культуре не менее важны, чем образы Микки Мауса и Мэрилин Монро. Образ себя в качестве уставшего человека, «Никто в плаще», образ переживания мира как постоянной смены картин, шествия, переживание любой эмоции как постоянно затихающей — все это не менее важно, чем приключения Чарли Чаплина и Микки Мауса. Это своего рода полукинематографическая реальность.
— Возможна ли подобного рода консенсусная фигура сейчас?
— Я думаю, что ее нет еще и по институциональным причинам. Чтобы такая фигура возникла, нужно, чтобы чье-то творчество обсуждалось в течение хотя бы десяти лет на всех уровнях: начиная с диссертаций и кончая демотиваторами «ВКонтакте».
Я думаю, что те, кого я перечисляю, вполне бы годились и для диссертаций, и для демотиваторов, но этого не произошло по целому ряду причин. За Бродским, конечно, стоит история американского успеха. Что стоит за какими-нибудь современными авторами кроме их собственного перформанса — никому непонятно. Если бы у нас была привычка не только создавать фан-клуб, но и распространять дальше влияние — изготавливать некоторое количество продукции, афоризмов, демотиваторов, фанфиков, то много кто из авторов вполне сработал бы. Я вполне могу предположить, что где-то существует клуб умных читателей Елены Шварц, но, насколько знаю, его нет.
<...>
Читатель будет, как только у нас люди станут еще немножко смелее и научатся разучиваться тому, чему учились в школе. Когда литература для них станет проблемой, а не предлогом отделаться готовым набором фраз вроде «Онегин — лишний человек».
Александр Марков — это который филолог. У него вышла книга «Теоретико-литературные итоги первых пятнадцати лет ΧΧΙ века» и вот интервью Кольте. Немного цитат:
Если представить, как филологи через пятьдесят лет будут определять, кто и что читал в России, то возникнет сразу целый ряд проблем. Было видно, насколько не готова оказалась публика к обсуждению феномена Светланы Алексиевич. Конечно, тут виновата школа. Учебники литературы у нас заканчиваются в лучшем случае на Бродском. В Германии подход к учебникам литературы другой: это дискуссия о современных романах, о современной поэзии, о том, что вышло в последние годы.
Я постоянно встречаю людей, в том числе и с гуманитарным образованием, которые рассуждают примерно так: «Я решил поинтересоваться современной русской литературой, прочел Сорокина, не понравилось, решил вернуться к Чехову». Так это удивительно, учитывая, сколь мрачен Чехов — надежду ему приписала скорее позднейшая культура.
Особенно меня поражают претензии, которые предъявляют современной литературе. Например: «Там нет настоящей задушевности! Все выдумано!». Я сразу даю читать тем, кто высказывает подобную позицию, «Тетрадь Вероники» Геннадия Айги, чтобы показать: там задушевности, эмоциональности, нежности и любви уж никак не меньше, чем в привычных стихах XIX века.
Я думаю, читатель современной поэзии — тот, кто научился разучиваться тому, чему его учили в школе. Школа довольно основательно внедряет в человека целый ряд структур, все эти понятия о душевности, эмоциональности, характере, рифме, персонаже, образности, все эти часто нелогично и противоречиво построенные сцепки понятий вроде «логика образа» или «художественный мир», не выдерживающие самой простой рефлексивной критики. И главное — не приучает к аналитике.
Ольга Александровна Седакова, чье имя вы упомянули, часто говорит о том, что советский и постсоветский человек в принципе не приучен работать над собой, распознавать собственные эмоции, квалифицировать их, проводить самоанализ и контролировать мысль или чувство. А я часто привожу другой пример: мемуары немецкого профессора, который преподавал в России при Александре I. Российские студенты поразили его двумя качествами: первое — как быстро они в сравнении с немецкими усваивают точные науки, а второе — как они совершенно неспособны понять термины философской антропологии. Он пытался объяснить, чем, по Канту, разум отличается от рассудка или ум от разума, но студенты говорили, что не видят особого различия.
— Пресловутая колея русской истории?
— Да, неспособность просто проникнуть, разобраться, чем отличается чувство от эмоции, эмоция от переживания. Все объединяется одним ярлыком — чувства, духовность, нравственность и т.д. А той работы различения, на которой строится вся западная рациональность, — ее нет.
— Нет тонкости инструментария?
— Вообще нет инструментария. Ни тонкого, ни грубого. Он мог бы быть очень грубым, но проблема в том, что нет ни того, ни другого.
<...>
— Наверное, Бродский и был как раз последней консенсусной фигурой. И в соцсетях среди тинейджеров сейчас Бродский снова в большой моде. Прошлым летом я устраивал в тайм-кафе «Циферблат» на Покровке ночь чтений Бродского — информация мгновенно разлетелась, было такое столпотворение, какого не случалось никогда на этих встречах: минимум полсотни человек ночь напролет читали все эти длиннейшие тексты наизусть, от школьниц до рокеров и стихийных буддистов.
Для себя я это объяснил тем, что Бродский стал мифологическим персонажем в коллективном бессознательном. Этакий удачник. Бросает школу, меняет профессии, на суде имеет смелость возражать, бросает совок, меняет девушек, получает Нобелевскую премию. С одной стороны, это супергерой, Джеймс Бонд. А с другой стороны, ключевое для него чувство внутренней опустошенности, обманутости, брошенности многим в России снова знакомо именно сейчас.
— Если говорить о Бродском, его популярность среди молодежи строится вот на чем: прежде всего, он оказал большое влияние на язык рок-поэзии и другой консенсусной культуры. Есть огромное количество вторичной продукции вокруг Бродского, как есть, допустим, грубо говоря, магнитики с видами Флоренции. Есть поющая на языке Бродского группа «Сплин» или какие-нибудь новейшие группы, поющие самого Бродского, в соцсетях гуляют демотиваторы <демотиваторы, блядь... алё, это называется мемесы! — V.> с Бродским. Вся эта индустрия работает на Бродского. В этом смысле Бродский — американец не только потому, что он — удачник в американском смысле, но и потому, что он — создатель определенного количества образов, которые в консенсусной культуре не менее важны, чем образы Микки Мауса и Мэрилин Монро. Образ себя в качестве уставшего человека, «Никто в плаще», образ переживания мира как постоянной смены картин, шествия, переживание любой эмоции как постоянно затихающей — все это не менее важно, чем приключения Чарли Чаплина и Микки Мауса. Это своего рода полукинематографическая реальность.
— Возможна ли подобного рода консенсусная фигура сейчас?
— Я думаю, что ее нет еще и по институциональным причинам. Чтобы такая фигура возникла, нужно, чтобы чье-то творчество обсуждалось в течение хотя бы десяти лет на всех уровнях: начиная с диссертаций и кончая демотиваторами «ВКонтакте».
Я думаю, что те, кого я перечисляю, вполне бы годились и для диссертаций, и для демотиваторов, но этого не произошло по целому ряду причин. За Бродским, конечно, стоит история американского успеха. Что стоит за какими-нибудь современными авторами кроме их собственного перформанса — никому непонятно. Если бы у нас была привычка не только создавать фан-клуб, но и распространять дальше влияние — изготавливать некоторое количество продукции, афоризмов, демотиваторов, фанфиков, то много кто из авторов вполне сработал бы. Я вполне могу предположить, что где-то существует клуб умных читателей Елены Шварц, но, насколько знаю, его нет.
<...>
Читатель будет, как только у нас люди станут еще немножко смелее и научатся разучиваться тому, чему учились в школе. Когда литература для них станет проблемой, а не предлогом отделаться готовым набором фраз вроде «Онегин — лишний человек».