Один из интересных сетевых поэтов Водимед Ашёла (я постил у себя первое его стихотворение, с которым я познакомился) нашёл просто охуенный способ озвучивать свои стихи — с помощью женского электронного голоса гугл-переводчика. Не рекламирую паблик, просто зацените. Концептуализм не умер
Вадим Руднев так противопоставлял текст реальности:
следующие три постулата Г. Рейхенбаха о необратимости энтропийного времени:
(1) Прошлое не возвращается; (2) Прошлое нельзя изменить, а будущее можно; (3) Нельзя иметь достоверного знания (протокола) о будущем [Рейхенбах 1962 : 35-39 ]
— в информативном времени текста соответственно меняются на противоположные:
(1') Прошлое текста возвращается, так как каждый текст может быть прочитан сколько угодно раз.
(2')а С позиции автора прошлое текста изменить можно, так как автор является демиургом всего текста.
(2')б С позиции читателя нельзя изменить ни прошлое, ни будущее текста. Если читатель вмешивается в текст, пытаясь изменить его будущее, то это говорит о том, что он воспринимает текст как действительность в положительном времени.
(3') Можно иметь достоверные знания о будущем текста. Сравним две фразы: а) Завтра будет дождь. б) Завтра будет пятница. Первое высказывание является вероятностным утверждением. Нельзя точно утверждать, что завтра будет дождь. Второе утверждение является достоверным, так как в той семиотической среде, в которой оно произносится, названия дней недели автоматически следуют одно за другим.
Такая оппозиция подходит для, так сказать, классических текстов, знаки которых материально закреплены с установкой на будущее, с установкой на воспроизводимость текста. Для них же характерно, что время жизни текста в культуре значительно больше времени жизни любого предмета реальности, так как любой предмет реальности живет в положительном энтропийном времени, то есть с достоверностью разрушается, образуя со средой равновероятное соединение. Текст с течением времени, наоборот, стремится обрасти все большим количеством информации.
Совсем иная ситуация с текстами акционного искусства. Для того, чтобы в ней разобраться, надо определить: каковы знаки этого искусства, как выглядят означающее и означаемое по отдельности, как пишется перформантивный текст. Для примера возьмём уже упоминавшийся у меня в дневнике перформанс чилийского художника Марко Эваристти (с рыбками в блендерах) в разных его вариациях и схожий с ним знаменитый перформанс Марины Абрамович 1974 года (72 предмета воздействия на беззащитное тело художницы).
читать дальшеПерформанс пишется знаками различной природы. Материальную основу перформанса составляют собственно материально выраженные знаки. В перформансе Эваристти это рыбки в блендере (отдельно рыбки, отдельно блендер), у Абрамович — тело художницы и 72 предмета взаимодействия с ним. Кроме чисто символического значения (этого достаточно для инсталляции) эти предметы несут и несколько иное означаемое — "атмосферное", если можно так выразиться. Коннотации, вызываемые этими предметами-знаками воздействуют на бессознательное зрителей по двум направлениям: коннотации непосредственно самих предметов (рыбки = беззащитное, живое, жертвенное, в опасности; блендер = опасность, машина, палач и т.п.) и коннотации интерактивности, иначе говоря, понимание того, что с этими предметами можно взаимодействовать. В соединении этих коннотаций и рождается атмосфера перформанса — поле знаков второго типа.
Означающие здесь нематериальны и вообще отсутствуют в интерсубъектной реальности — они лишь предполагаются зрителем. Оказавшись в условиях, созданных художником, зритель-участник понимает, что можно (а то и нужно) что-то сделать, и начинает предполагать варианты. "Есть рыбка в блендере, тот включен в сеть, если нажать на кнопку, будет...". Эти варианты, не будучи осуществлёнными, уже начинают интерпретироваться, а значит, тоже могут быть названы частью текста перформанса. Акция может пройти так, что никто не нажмёт кнопку, но такой вариант возможен в качестве мысленного эксперимента, а значит, его можно истолковать.
Но пока что мы остаёмся в рамках классического текста. Мысленный эксперимент отличается тем, что игнорирует многие факторы. Фактически мысленно можно составить нарратив такого плана: "Если нажать на кнопку, рыбок размолотит блендер, это может значить то-то и то-то". Составляется довольно примитивная цепочка с возможностями её толкования.
Реальность (и здесь это слово особенно важно) же оказывается гораздо сложнее мысленных экспериментов. В 2000 году в Дании некий зритель включил блендер, затем второй. Но остальные зрители внезапно всполошились, вызвали полицию, и директора галереи оштрафовали. Вопрос: где закончился перформанс и началась реальность? Ответ: нигде ничего подобного не происходило — перформанс и есть реальность. Текст перформанса пишется реальностью. Это третий и главный для этого вида искусства тип знаков: процессуальные знаки.
Означающие таких знаков не закреплены материально, а как бы производятся здесь и сейчас через взаимодействие зрителей-участников с материальными знаками. Их невозможно знать заранее, лишь в той или иной степени предугадать. Означаемыми этих знаков будут непосредственные эмоциональные реакции, которые, в свою очередь, приводят к новым взаимодействиям — к новым знакам, к продолжению текста.
Таким образом, текст перформанса пишется примерно по такой схеме:
Х(МЗ) => [З(А) => З(ПЗ)] => […], где Х — художник, З — зритель, МЗ — материальные знаки, А — атмосфера, ПЗ — процессуальные знаки;
то есть, созданные художником материальные знаки (либо воздействие художника на них) рождают атмосферу в зрительской среде, которая толкает зрителей на действия, которые, в свою очередь меняют атмосферу и приводят к новым действиям и т.д. (схема не универсальна и зависит от стратегии конкретного перформанса).
Материальные знаки в перформансе — это ready-made, это предметы, не созданные как знаки, а поданные в качестве таковых. Можно сказать, что перформанс — это динамическая ипостась ready-made. Необходимо, чтобы зритель понимал, что рыбки в блендере живые, настоящие, блендер рабочий, текст отсылает не к выдуманным художественным мирам, а охудожествляет реальность. И лишь после этого зритель может взять на себя ответственность дописать текст своими "процессуальными знаками". Действие зрителя есть реальное воздействие на реальные предметы.
Вот тут и наступает пора рассмотреть оппозицию Руднева "реальность-текст". В конце концов, и он пишет о том, что реальность и текст противопоставлены лишь метаязыками их описания, а так любой предмет реальности есть знак текста, если подойти к нему с другой стороны. Но суть перформанса в том, что в нём нет "другой стороны" и другого метаязыка — текст сливается с реальностью до неразличения и начинает жить по её законам. И прежде всего — в её (энтропийном) времени.
(1') Прошлое текста возвращается, так как каждый текст может быть прочитан сколько угодно раз. Прошлое перформанса не возвращается, потому что процессуальные знаки нельзя перечитать — они нематериальны, они живут, пока идёт процесс, и исчезают, оставляя за собой лишь атмосферу и интерпретации. Можно вернуть начальные установки, Х(МЗ), но текст может пойти иначе, поскольку зависит от зрителей. Таким образом не прошлое текста возвращается, а пишется начало нового варианта текста, схожее с началом прошлого варианта.
(2')а С позиции автора прошлое текста изменить можно, так как автор является демиургом всего текста. В перформансе понятие автора размыто — текст пишут и художник, и зрители, и те, кто даже не был зрителем (полиция в Дании). Автор коллективен. Но и этот коллективный автор не может изменить прошлое текста, например, зритель неспособен вернуть к жизни размолотую в блендере рыбку. Процессуальный текст отличается от материального тем, что процесс как раз таки увеличивает энтропию — и при этом же, как ни парадоксально, увеличивает информацию. Информационно богатым становится понимание необратимости процесса. Текст, написанный процессом, нельзя переписать, можно лишь начать новый.
(2')б С позиции читателя нельзя изменить ни прошлое, ни будущее текста. Если читатель вмешивается в текст, пытаясь изменить его будущее, то это говорит о том, что он воспринимает текст как действительность в положительном времени. Читатель перформанса тоже коллективен и совпадает с его автором. Тем самым он тоже не может изменить прошлое текста, но только он и никто другой пишет текст, то есть, меняет его будущее. Но воспринимает ли он при этом текст как реальность или как текст?
С одной стороны, почему законопослушный гражданин, благочестивый посетитель выставки берёт заряженый боевым патроном пистолет и направляет в лоб живого человека (Абрамович,1974)? Воспринимает ли он происходящее как действительность? Другой человек спокойно тыкает художницу шипами розы, кто-то портит её одежду... Все эти люди словно пишут текст как текст, реализуют его потенции (если пистолет лежит, он должен выстрелить; если блендер можно включить, это нужно сделать). Но они же одновременно и читают этот текст. Они меняют будущее текста, воспринимая его как текст.
С другой стороны, почему другой зритель пистолет отбирает? Почему зрители в испуге убегают при первых движениях художницы? Почему, наконец, зрители останавливают того, кто включил два блендера (Эваристти, 2000), и вызывают полицию? Потому что они воспринимают текст как реальность — а он таковой и является. И они пишут текст, меняют его будущее, меняя реальность. То есть, текст перформанса есть текст и реальность в одном языке описания — текст пишется реальностью.
(3') Можно иметь достоверные знания о будущем текста. Из всего сказанного выше ясно, что достоверного знания о будущем перформанса иметь нельзя. Текст его пишется не телеологически, а детерминационно. Перформанс скорее напоминает художественный эксперимент (речь, конечно, не об "экспериментальных" (на самом деле просто маргинальных) стилях и методах письма, а о самой структуре, схожей со структурой эксперимента). Он стремится узнать своё будущее, потому что не знает.
Как хороший пример можно рассматривать попытку повтора перформанса Эваристти в 2006 году в Германии. Тогда в галерею, где находились блендеры, ночью прокрались некие люди (тоже художники, как выяснилось), выкрали рыбок, а блендеры разбили. Свой поступок художники тоже позиционировали как перформанс. Эваристти же на следующий день не стал ничего восстанавливать, а просто выставил остатки разбитых блендеров как инсталляцию.
Что же произошло по сути? По сути некоторые зрители-авторы в целях предотвращения реальной смерти рыбок начали одновременно писать свой текст, дописывать текст Эваристти и воздействовать на реальность. Знал ли Эваристти о таком будущем своего текста? Наверное, даже не предполагал. При этом он принял этот текст как текст и интерпретировал его.
Ну, и, наконец, живёт ли текст перформанса дольше реальной жизни вещей? Нет, вещи, предметы, из которых состояла материальная часть перформанса, переживают сам перформанс (по большей части, конечно). Но вне его они перестают быть частью его текста. Текст перформанса нельзя записать, поскольку бОльшая его часть состоит из нематериальных знаков: атмосферы и процессов. Потому этот текст предназначен лишь для непосредственного восприятия здесь и сейчас. Его остатки живут в пересказах или видео, а также в интерпретациях, но вовсе не сам текст, поскольку для его чтения необходимо находиться внутри него и творить его, вне этого перформанс превращается в эпический или кинематографический нарратив, то есть, становится совсем иным видом искусства.
Текст перформанса пишется самой реальностью. В этом случае любое событие реальности можно воспринимать как перформанс и интерпретировать — это тоже будет справедливо.
Современный перформанс представляется мне как ответ постмодернизму, его установке на то, что реальность — это лишь текст. Так уходящего в мир иллюзий (виртуальность текста) возвращают к реальности пощёчиной. Эта пощёчина — установка акционизма на то, что любой текст — это суровая реальность, которую бесповоротно изменяет письмо и чтение.
Нашёл сегодня ВК серию по-некрасовски (Вс. Н.) лиричных фотографий с лаконичными подписями (лиризм на стыке изображения и подписи, это можно назвать синтетическим искусством, что-то вроде негатива визуальной поэзии, как бы его назвать? Вербализированное фото? ) Заметно, как подпись задаёт направление интерпретации, отсекая многие толкования фотографии. Тем самым, нужно отметить, что интеллектуальная, вербальная природа литературы делает это искусство, наверное, самым авторски-тоталитарным. Но не будем об этом. Будем любоваться. Ах, да, автор, говорят, Дмитрий Чернышев.
Цитата (как жанр (в первую очередь постинга), речь не идёт о цитировании одного произведения в другом) вообще интересный феномен. Ведь это не просто фрагмент некоего текста — это тоже текст, имеющий начало, конец и смысл. Цитирующий определяет начало и конец цитаты, ограничивает текст, переносит в иной контекст/дискурс, что и определяет "смысл" цитаты. А значит, именно цитирующий является истинным автором цитаты, а не тот, из чьего текста она взята.
Подпись под цитатой входит в состав цитаты, она является паратекстом, как заглавие в других жанрах. Подпись — элемент, выполняющий, можно сказать, интертекстуальные функции: она отсылает либо к определённого рода гипертексту (если указан только автор), либо к определённому тексту (если указано произведение), который содержит в себе идентичный цитате текст. Однако эта функция не единственная и даже порой не главная. Впрочем, о функциях подписей я уже писал.
Цитата не соединяется с "субстратом", а напротив, вырывается из него, обретает самостоятельность и самоценность. Часто цитируется часть текста, обладающая относительной законченностью и осмысленностью и вне своего изначального контекста.
Многие цитаты и не нуждаются в подписи. Они очень известны и воспринимаются скорее в качестве поговорок или афоризмов. Часто они имеют "константную" форму, иногда даже отличающуюся от соответствующей части большого текста ("Красота спасёт мир", "Мы в ответе за тех, кого приручили"). То есть, в данном случае цитирующий уже не автор, а воспроизводитель готовой формы — это разновидность постфольклора. Такие цитаты афористичны, вероятность случайного повтора фразы в другом произведении мала, такой повтор будет восприниматься как цитирование. Благодаря этому они могут вырываться из контекста и становиться самостоятельными.
Но вот, например, фраза: "И немедленно выпил!". Такая фраза не обладает самостоятельностью, не афористична, она может встретиться где угодно, в том числе и в бытовой речи. Однако преподнесённая как цитата, она также не требует подписи и ассоциируется в первую очередь с поэмой Ерофеева "Москва-Петушки". Здесь наблюдается обратный случай: цитата не вырывается из своего дискурса, а отсылает к нему. Она как гиперссылка, или тэг. Такая цитата есть мем, вирус, несущий информацию о породившем его дискурсе в другие дискурсы. Благодаря меметичности эту цитату в той или иной степени знают как цитату и те, кто поэму не читал. Мем — тоже единица (это не жанр, а именно единица) интернетного постфольклора.
Если рассматривать талант в искусстве с точки зрения теории эстетических парадигм, то становится ясно, что это на самом деле не какой-то "искусственный" (музыкальный, художественный, поэтический) талант, а лишь талант конъюнктурный, талант угождать вкусам (эстетическим запросам) своей референтной группы, талант оперировать необходимыми культурными/эстетическими кодами с целью снискания одобрения необходимых читательских слоёв — тех, которые диктуют вкусы (прежде всего в рамках генеральной и ближайших альтернативных парадигм) и пишут историю, или тех, чей вкус популярен в той среде, на которую ориентируется автор.
читать дальшеТалантлив Скриптор — переводчик с авторского на всеобщий (читательский). Искусство возникает как попытка выражения невыразимого, бессознательного, эмоционально-чувственного. Но это выражение не просто так, а для кого-то. В противном случае лучшим музыкальным выражением собственного чувства было бы беспорядочное бренчание по клавишам пианино, поэтическим — бессловесный крик, возглас, вздох, а изобразительным — брызганье краской куда попало (никто не спорит, во всеобъемлющем и всепринимающем искусстве есть и такие практики). Но многих ли читателей удовлетворит такое произведение? Читателю необходим знакомый код для восприятия, в том числе восприятия чистого, "эротического" (С. Зонтаг) — под кодом здесь подразумевается не столько система интерпретируемых знаков, сколько бессознательные ассоциации, с одной стороны, резонирующие с эмоциональным опытом читателя, а с другой, удовлетворяющие его эстетическим запросам (обе стороны неразрывно связаны, эстетические запросы во многом зависят и от эмоционального опыта).
На основании определённых общих кодов и возникает любая крупная эстетическая парадигма (в которую входит больше одного читателя). И далее, талантливым будет считаться тот автор, который способен писать на основных кодах парадигмы и удовлетворять эстетическим запросам тех, кто этой парадигмой руководствуется.
Практически подобное определение уничтожает понятие таланта. В этом случае, казалось бы, талантлив каждый, поскольку уж для самого себя он точно способен выразиться на понятном коде и удовлетворить свои запросы. Но это верно лишь наполовину.
Не стоит забывать, что автор и сам является читателем, чьи вкусы и запросы тоже могут входить в одну из крупных парадигм. В случае несоответствия своего творчества ценностям своей же парадигмы у автора возникает диссонанс, он не считает себя самовыразившимся и стремится овладеть необходимыми кодами. Это и будет считаться "повышением уровня", "овладением мастерством", "развитием таланта".
Однако в целом же следует признать, что перед художником стоит проблема не "профессионализма", "таланта" или "мастерства", а проблема поиска своей аудитории, проблема величины этой аудитории и проблема значимости этой аудитории в обществе.
Если же говорить о критическом осмыслении произведения с этих позиций, то тут возможны три стратегии, каждая со своими плюсами и минусами.
Первая и самая распространённая, пожалуй, — оценка произведения с позиции парадигмы, которой руководствуется критик. Плюс: критик как представитель парадигмы, чаще всего господствующей, показывает ожидаемую реакцию остальных её представителей на произведение — а это целая читательская группа. Минус в том, что критик может оценивать просто чуждое ему и его ценностям произведение как плохое, тем самым как бы оказываясь виновником того, что в определённой среде, где к нему (критику) прислушиваются, будет предвзятое отношение к произведению (вполне вероятно, что доброе слово обеспечило бы в той же среде добрую славу).
Вторая чаще реализуется в случае совпадения парадигм автора и критика или хорошего знакомства критика с творчеством автора в целом (а такое часто бывает при совпадении парадигм) — это оценка произведения с позиции той парадигмы, к которой себя относит автор. Положительный момент здесь в возможности соотношения результата с запросами (которые автор, видимо, стремился удовлетворить), то есть, в возможности "оценить свой уровень". Отрицательный в том, что это лишь реакция узкого круга целевой аудитории, а как воспринимают произведение за её пределами — неизвестно.
А третья — это самая нетипичная стратегия: трактовка произведения в рамках такой парадигмы, в которой оно может восприниматься как хорошее (качественное, талантливое, удовлетворяющее запросам). Это самостоятельный акт критика — помещение произведения в систему ценностей, не характерную ни для критика, ни, возможно, даже для автора, но в которой текст имеет ценность. Разумеется, минус подобного подхода в том, что автор не получает отклика ни от своей, ни от альтернативной читательской среды. Зато плюс — своего рода "легитимизация" текста, его оправдание, наполнение смыслом и ценностью. Это помогает расшатывать тоталитарные установки самоуверенной генеральной парадигмы, способствует эстетической толерантности и укреплению позиций маленьких и непопулярных парадигм — это узаконенное другими (читателем, критиком), а значит, частью общества, право на личное высказывание.
Естественно, что лучше всего комбинировать эти "чистые" стратегии, что поможет свести минусы к минимуму, а плюсы объединить.
Смотрел вчера фильм "Пятое измерение" ("Push") и там открыл для себя новую тёмную няшу — Камиллу Белль, точнее, её образ в фильме.
Белль слева, есличо)). Хотя, увы, статичный рандомный кадр не способен в полной мере передать всё очарование, потому что многое решает динамика.
На Кинопоиске потом отыскал ещё няшных образов. Есть определённый типаж тёмных женщин, от которого я без ума. Его сложно уловить и передать устно/в виде фоторобота, его представители могут быть мало похожи, но какой-то общий образ, какое-то визуально-мимическое сходство всё же есть. В этот типаж входят, например, Саша Грей и Алина (да простит она меня за то, что я её поставил рядом с Сашей ).
"Авторство" цитат во всяческих пабликах ВК и прочих статусах имеет по большей части опосредованное отношение к творчеству или личности указанного автора. Подпись автора под цитатой в этом случае выполняет несколько разных ролей (в зависимости от имени и места публикации). Подпись автора может являться определённым кодом, или мемом, отсылающим к некоему сложившемуся в данной среде дискурсу, связанному с этим именем. Подпись становится тэгом, ключевым словом, структурирующим гипертекст (в данном случае культурное поле в рамках субъекта) в нужном порядке. Сама личность, с которой связано имя, и творчество этой личности менее значимы, чем дискурс, чем меметичное содержание имени-образа (мемом становится не только имя, но и внешний вид). В своё время (отголоски слышны и сейчас) таким мемом был образ Сартра, а имя Сартра под любым набором слов было тэгом. Я напомню другие ключевые слова этого дискурса: "тлен", "безысходность", "боль" и т.п. В этом случае смысл цитаты регулируется в большей степени дискурсом мема. Особенно приятно наблюдать за разрывом шаблона, когда цитата внезапно противоречит дискурсу (впрочем, её вполне в этом случае могут воспринять как иронию).
Другой случай — полная редукция автора до его имени. Это касается обычно очень известных авторов. Они благодаря своей известности превратились в бренд, лейбл. Его навешивают, как ярлык, на какое-либо высказывание, чтобы сделать это высказывание весомее (через апелляцию к "величине"). Здесь смысл высказывания не управляется именем автора, но имя выводит высказывание из области "частного мнения обывателя" в область "мнения великого/талантливого/гениального человека", подразумевая как бы его неоспоримость или, как минимум, глобальность.
Если в первом случае цитата так или иначе соотносится со своим контекстом (мемы возникают как популярное изложение и понимание творчества автора), то во втором её с гораздо большей безжалостностью вырывают из него и помещают в дискурс паблика (а не мема).
Разумеется, есть и классические случаи употребления имён под цитатами, когда имя отсылает к личности и творчеству как самоценным, а не утилитарным вещам. В этом случае упор делается на смысл цитаты, а подпись лишь указывает на того, кому она принадлежит. Так бывает обычно со средне- и малоизвестными авторами. С более известными уже включается эффект бренда.
Мне вот чего интересно. Я встречал кроме себя только одного человека, который умел пускать пузырьки из собственной слюны — он же меня этому искусству и научил: формируешь на кончике языка пузырёк, чуть высовываешь кончик изо рта, легко и нежно дуешь и при хорошей вязкости пузырёк вылетает. На мой взгляд, это легко, но я почему-то ни у кого такого не замечал, а кому показывал, те удивлялись. В связи с чем хочу спросить
Семантика графических приёмов. Пример N°3: иконическое выражение действия и состояния.
Андрей Чайкин
Деревянный суицид
Просыпаюсь в ужасе – Я сделан из березы! /\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\ «Мальвина, я расчленю Пьеро. И оставлю тебе только (ро], А себе, конечно же, [Пьер)». /\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\ «Ах, зачем мне “ро” без “Пьер” – Это к якобинцам! Отдай хотя бы уши!» /\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\/\ И вы, должно быть, догадались, Что я ответил ей: «Мне не нужен “Пьер” без ухов! Мне нужна температура 300-400 градусов Цельсия» ___________________________________
В данном случае речь идёт не совсем о семантике: графический приём здесь не имеет адекватного вербального смысла, его смысл процессуален (в какой-то степени даже и аудиален, как это ни странно, но здесь звук неразрывно связан с процессом). Приём хоть и небольшой, но очень важный для стихотворения. Однако поскольку он небольшой, то и говорить о нём много не надо. Тем более, всем и так очевидно, зачем он.
Да, я про череду слешей (/\/\/\...), разделяющую отрывки текста. Она явственно изображает не только полотно пилы, но и процесс пиления — возвратно-поступательные движения, и даже чуть ли не звук пилы. Это очень сильная визуальная находка, единственное адекватное озвучивание которой, в случае, скажем, чтения стихотворения вслух — непосредственное пиление во время чтения (или между чтением). Практически здесь в графике парой символов было передано действие как оно есть — не описано, а именно выражено, иконически.
Менее заметен другой приём, так или иначе тоже связанный с иконическим выражением: разные скобки, в которых заключены части Пьеро: (ро] и [Пьер). Такое использование скобок, с одной стороны, указывает на разъятую цельность: текст в скобках одного типа проникает (проникал, должен проникать) в текст в других скобках, перед нами как бы куски когда-то цельного и живого (для того же, видимо, и общая для обоих фрагментов буква р). Здесь основой служат роли и типы скобок. С другой стороны, обрывки слова в скобках напоминают распиленные поленья. Я даже представляю себе выступление поэта, где он в нужных местах пилит, а потом показывает зрителю-слушателю части полена: (ро] и [Пьер). Дальнейшее выступление можно срежиссировать в том же духе. Так вот, словесная иконичность здесь вновь проявляется как выразительное вневербальное (паравербальное, если точнее, в обход смысла) средство.